...А на третий день нам выдали робы и ножи.
Черные, вполне зоновского вида робы с белым прямоугольничком чуть правее сердца - все ведь думают, что сердце слева, а оно посередине почти, а то и вовсе перебирается в горло и мешает дышать.
Робы жили в углу комнаты на деревянной вешалке, и под ними была батарея - невероятно, но факт, барак топили даже в июле: холодно было ночами, когда с залива дул непрерывный устойчивый ветер, и запах каменного угля ложился шлейфом с подветренной стороны кочегарки. Там всегда ветер - днем с суши в море, так, что подаваемый со звуком пушечного залпа волейбольный мяч уносит на вторую отмель, метров пятьдесят от берега, а ночью - с моря на сушу, метров десять-двадцать в секунду, и при этом ровном ветре никуда не девается толстый белый то ли крупный туман, то ли мелкий настолько, что висит в воздухе, дождь.
Барак топили, и это было чудесно - робы успевали высохнуть за ночь, и побелевшие от соли штаны можно было поставить, пока разминаешь с утра пахнущие вяленой рыбой рукава.
Рыбные ножи - просоленая буковая рукоятка чуть короче ладони в длину, обоюдоострое лезвие из рессорной стали. Каждый вечер их положено было сдавать на точку, но никто не точил до последнего: тяжелые удары ножей в дверь (с той стороны наборной сосновой доски в коридоре выскакивал железный зуб в полпальца) развлекали нас вечерами, когда кончалась водка. Ножи были практически одинаковые, нас было десять, так мы и лупили их в дверь с пяти шагов сериями по десять бросков - непозорным считалось восемь из десяти, но через пару недель редко-редко и один из десятка отскакивал, глухо бухнув в цель торцом рукоятки; в ночь, когда я впервые выпил залпом армейскую кружку резко пахнущей местной "Русской" (на спор, на спор) - сосед мой по койке спокойно встал к двери; ножи входили в доску в паре сантиметров от головы. Через час к двери встал я. Я только когда бьют не люблю, а вот этого почему-то не боюсь. Такая глупость.
Хоть с русско-японской прошел почти век, да и с великой отечественной - полвека, местные жили под фашистской оккупацией. Фашист в деревне был один - злющий старый дед; фашистом его звали за нечеловеческую торговлю водкою: скупив в магазине последний ящик, он продавал ее ночами по две, а последнюю бутылку - по четыре цены; сводка по бараку утром периодически показывала, что последних бутылки случалось и четыре в одном ящике. Претензии было предъявлять бесполезно - фашист, что с него взять.
Пара соседей, посланная ночью на грабеж огородов, пришла с литровой кружкой длинных красных ягод. Тот, который был поразговорчивее, плакался:
- Ебал я этот остров Сахалин! Ну чо, попиздовали мы на огород к Фашисту - с кого еще начинать? А там пиздец, клубника на пологорода, да только она не цветет еще даже! Цветет одна картошка - в доказательство он вынул из кармана горсть мелких горошин и измятый куст:
- Это самая крупная, бля буду!
Красные же ягоды им показали местные, услышавшие, как уныло бредущие городские сибирские гопники, возвращаясь несолоно хлебавши, обстоятельно обсуждают огородные дела и сроки созревания плодов и овощей. Росла ягода на невысоких кустиках в соленом болотце за деревней - в нагонные приливы сквозь песок туда приходила океанская вода. На вопрос о съедобности аборигены сказали веско:
- Можно - демонстративно заглотив по паре длинны красных бусин. Будучи же спрошены о названии, усмехнулись:
- Шикша (или что-то такое же шипящее) - и заулыбались:
- Ее еще писюхой зовут.
Их чувство юмора мы оценили ближайшей ночью.
Это была и правда писюха.
Лютой, нечеловеческой силы.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}