Yellow Rat`s Place

Я, говорит, сожгла твою лягушачью шкуру -
Дыма в дому, будто пришла война.
Нехорошо, говорю, называть человека дурой,
Но кажется, ты она.
Где мой мешок, семь железных хлебов теперь, семь язв,
Лунное серебро на тропе к роковой горе,
Обнимемся и давай, пойду я -
Свидимся после и если эльфы возьмут нас за море.
Лихом не поминай, Василиса,
И калитку запри на засов-
Вздрогнет воздух холодный и кислый
И тревога коснется висков

До того, как она ушла, я записал ее в ебанутые: с ногами в кресле, на взлете целовала маленький крестик на запястье среди красных колючих бусин браслета, пока встречный поток обдирал с самолета водяную пленку, будто иллюминатор промаргивался от слез. Показалась мелкой - колени к ушам, маленькая грудь, испуганное какое-то горло и скошенный подбородок. Рейс из провинции в столицу - вечный этот риск оказаться попутчиком то местной волейбольной команды, то банды промышляющих на региональных рынках татар:
- Айдер, Шамзат, вы летите уже куда-нибудь, где Артур? Да он там спит, он вообще не спал, всю ночь ходил где-то, а ты откуда знаешь? - стены тонкие, в соседнем номере телевизор у стены, сосед пришел в три, включил, я проснулся, телевизор слушал, в пять понял, что надо вставать - встретил его.
Казанские крепкие лет до тридцати пяти, ночь не спавши, а лица гладкие. Потом, правда, разом каменеют, идолы - но сейчас голоса бодрые, повадка широких людей, не вписываются в контекст, в сонный морок дождливого осеннего утра, делают свой. Господь милосерд, внутри то ли оказались не рядом, то ли спят.
Ебанутая тронула за плечо, жестом попросилась наружу - уши забиты были наушниками, молча выпустил, оказалась среднего вполне роста, ушла, больше ничего. Сел обратно - и вдруг положил руку на оставленное ей место: синяя кожа сиденья сохранила отпечаток некрупной задницы и ее тепло - не знаю, сложно объяснить, смесь животного посягательства на чужое и желания наказать за дискомфорт, не про интерес даже, смешанная такая агрессия. Обдумал, внутренне хмыкнул, убрал руку, вспомнил - когда-то застукал так пару девиц, выскочивших из лифта, но оставивших на дорогом зеркале внутри две пары запотевших косых пятен, нерастаявших в его чистоте инверсионных следов выдоха из ноздрей: проверяли косметику, разглядывали себя, а лифт уходит в холодный подземный гараж, и конденсат остается на стекле с полминуты. С тех пор я коллекционирую такие вещи - как палятся люди, когда думают, что одни.
Тщательно разгладил сиденье, отрубился коротко - тут эта вернулась, и такую вдруг включила лампочку внутри. Чудовищно молодая - полуженщина, полуребенок, смущенная, что второй раз приходится будить - и обаяние этой легкой неловкости купило с потрохами, улыбнулся в ответ, сам уже того не осознавая, лампочка видит лампочку - лампочка загорается, невежливо не сиять.
Сидим теперь, косо переглядываясь время от времени - мне ненужно, ей страшно, у меня на руке остывает отпечаток, вынутый след ее задницы, колдовская так-то, но никчемная здесь и сейчас вещь, а она гоняет по экрану планшета какую-то дизайнерскую халтуру, хочет понравиться - буквы, бабочки, не без изящества, но я делаю вид, что не смотрю.
И людей-то нельзя покупать, думаю я, ровно поэтому - а не то что у вас там принято говорить по этому поводу. Никогда не знаешь, когда и за что купят тебя самого - и кто, и куда девать ненужные эти покупки - и тебе, и тебя.
Это как найти тертый, блестящий по ободранным ребрам сталью пистолет в пустой, даже без отзвука бегущих ног, подворотне - сразу ведь думаешь, как ты сейчас его не поднимешь и вообще решительно проканаешь мимо. Но сначала все-таки прикидываешь - а если рукавом, а может подцепить чем и не прикасаясь, притырить до выяснения, и только потом, когда вспоминаешь, что не в кого стрелять, с каждым шагом становится легче.
С каждым шагом.
Под ногами десять километров морозной пустоты, плевок будет падать не меньше, чем корень квадратный из два эс на жэ (сорок пять секунд), но с учетом сопротивления воздуха - минуты три.

Налоговая инспекция пала - прислала лирическое обиженное письмо, в котором перечислила всё то хорошее, что по ее мнению между нами было и чего теперь не стало, и искренние пожелания ни дна ни покрышки. Сэкономленные средства, чтобы не отобрали, я немедленно потратил. Я купил себе велосипед.
Это самая глупая покупка десятилетия - хуже была только кража со сцены концертного зала ножки, подпирающей крышку концертного же рояля иностранного дела. Ножка была в черном лаке, с бархатной пяточкой, с бронзовым штырем буквой г, обеспечивающим ей подвижность, и ее после пропажи разыскивали сорок разъяренных скрипачей, банда гобоистов и страшный мужик с бородой, который в нашем городском симфоническом оркестре один раз за весь концерт должен был попасть волосатой колотушкой в гонг - и бывало, попадал!
Колотушка снилась мне тогда семь ночей подряд - а нога от рояля надоела тем же вечером. Операция же по ее возвращению на место оказалась сложнее, чем кража Муссолини из известной гостиницы в горах - был я в тех горах, туда канатная дорога идет, вот такой толщины, а на сцену филармонии канатных дорог нет.
Впрочем, все это было в прошлом веке, срок давности вышел - а чертов велосипед занимает в сложенном виде весь багажник, зубчатым колесом с цепью пачкает белую кожаную обивку салона и на поворотах страшно гремит то в левый борт, то в правый прямо сейчас. Польза от него, конечно, тоже есть - вчера, например, разогнавшись на нем под гору на ближайшей к дому велосипедной трассе в лесу, я не вписался в поворот и за время пути по изрытой кротами луговине к закономерному финалу успел сформулировать прекрасное лаконичное завещание.
Хотел было на радостях устроить гадание на велосипедах - поставить его у кафе в том же лесу и заказывать по пятьдесят крепкого, пока его кто-нибудь не украдет. Причем если украдет мужчина - считать это признаком чего-нибудь одного, а если женщина - то признаком чего-нибудь другого. Но потом подумал - это же не велосипед, это - деньги, живые деньги, отнятые у налоговой! Зарплаты бюджетников - врачей, учителей, упырей из администрации!
Запихал, короче, обратно в багажник, пусть пачкает белый салон, пусть скрипит и гремит и веселит сердце. Сам буду ездить, никому не отдам.

Приехал ночью с завода, ни тяти ни мамы, ну и повело кота на блядки: экзотики душа просила. Нашел в холодильнике хумус и давай его жрать. Доел почти и думаю - чего это он кислый какой-то. Присмотрелся - а у него срок годности того-с, и не вчера уже. Пошел, конечно, читать, что сей сон значит. "Кислый, - пишут в интернетах, - хумус, значит тухлый".
Ладно, думаю, я сырую печень лошади однажды ел. Не помру авось. А чаю выпил - уже и желудок болит. Может, думаю, и помру. Порылся в холодильнике, залил внутрь альмагеля: ладно, думаю, помру, так хоть желудок болеть не будет.
А потом зачем-то на срок годности альмагеля посмотрел.
Вышел курить нервно - а внутри прямо чувствую, как тухлый целую неделю хумус сцепился с просроченным на два года альмагелем. Когти, зубы, щупальца. И как назло - ночь теплая, птицы орут, жить хочется. А у меня чот с годами такая птицечувствительность сделалась, ладно там ворона или синица какая, целый концерт тут: за пятиэтажкой крякает кто-то, на крыше балкона тоненько кто-то сериями "тинь-тинь-тинь-тинь-тинь", пять раз подряд, помолчит и снова. И пахнет дождем, и каждая малая птичка в три часа ночи не спит, свою, понимаешь, симфонию любви исполнить норовит, и я нестарый еще. А у меня внутри одна тухлятина другую душит.
Курю и думаю - не дай бог узнают они, что бывает на свете такое слово, коллаборация. И вот случается же - подумаешь, а потом думаешь: зря подумал, не надо было этого думать, а и не воротишь, и чувствуешь прямо, как непоправимость эта соскальзывает с коры головного мозга прямо в желудок, туда, где и так уже хрип и скулеж и судороги и темнота, и прямо вот в этот клубок змеиный, где все жрут всех - светлая идея сотрудничества падает. И какое-то время кажется еще, что ничего не происходит.
Хотел вам написать "Если не проснусь, короче, сожгите, не вскрывая" - а потом подумал: а ну как проснусь - но не я, а эта самая коллаборация.
Надо как-то перестать думать, но невозможно же.

Смотрел в окно - сумерки, самый клятый час, когда город постепенно проваливается в ночь, и такое наползает отчаяние, такое все холодное и чужое вокруг, что даже на последние деньги тянет к людям - пусть захудалым каким, пусть незнакомым, но чтобы теплый свет на столике, чтобы обрывки разговоров, чтобы открывшаяся дверь заведения каждый раз как коробка с сюрпризом - кто, какой, а вдруг.
У нас просторы тут - широченные улицы, людей на них почти нет, недавно построенная развязка под окном почти всегда пуста. Одинокий чувак на электрическом моноколесе - оно вспыхивает светодиодами по ободу, поэтому его видно в темнеющем пейзаже - пересекает мост над шоссе, никуда не спеша, и оптика вдруг меняется, и я на секунду чувствую то, что чувствует он - запах сухого асфальта, беззаботность летнего вечера, медовую полосу в небе - ее не видно за домами, но она как-то косвенно присутствует, то ли отражениями в стеклах верхних этажей, то ли отблеском в плитке, которой отделаны местные небоскребы - и отгорающий день становится не жалко, как не жалко бывает все, что встречается на дороге к приключению, то, чего еще не знаешь.
И вот тут вот становится понятно, что никуда беспечность летнего вечера не делась, это просто изменился взгляд. Просто зачем-то очень нужно ожидание сюрприза в коробке, пусть и захудалого. Как ребенок, ей-богу.
...В курилку прицокотала начальственная секретарша: велели, говорит, предстать, как лист перед травой. Жалко, что на сюрприз это никак не тянет - а так, конечно, щас предстанем, раз велели.

Кто ест заполночь жадно, думая о посторонних предметах, того ждут лишние знания, ей-ей. Лишние, ненужные и увы, неизбежные.
Сначала, конечно, воспоминания. В детстве взрослые говорили - подавишься рыбьей костью, нужно сразу корку черствого хлеба, он протолкнет. Взрослые искренне заблуждались.
Потом хуже - он сует в горло палец. Два. Изучает особенности собственного рвотного рефлекса. Думает при этом, конечно, ни о чем лучше, как о том, что больше всего он сейчас похож на героиню специфических фильмов, впервые явившуюся на порнокастинг.
Сидит, пораженный метафорой, вынув пальцы из глотки, и думает - черт с ней, с костью, сама пройдет. Искренне, то есть, заблуждается сам, глотать больно.
Потом он думает о бедных героинях специфических фильмов, осторожно ощупывая горло снаружи. Потом снова внутри. Ощущая уже даже, ээ, какое-то сомнительное изумление - как быстро приобретается некоторый опыт, точнее - как быстро из негативного он становится нейтральным, рабочим, бездумным опытом, избегающим самоосознания, живущим где-то в звенящей темноте под черепом, как и любая тяжелая работа, которая делается медитативным повторением усилий.
Не считай этажи, когда идешь вверх, не считай.
Выдача поисковика на запрос "как вынуть рыбью кость из горла" оборачивается холодком на загривке - народная мудрость страшна.
Наконец, человек берет зеркало, фонарь и пассатижи. С пятнадцатого захода, но вынимает злосчастную кость. Полощет горло остатками вискаря на дне бутылки: продезинфицировал.
- Мы - думает, - суровые мужчины, все наши проблемы решают фонарь и пассатижи. И бутылка, конечно.
И выплевывает последний в доме глоток виски в раковину, идиот.

Сегодня у всех, у всех плохое настроение, и все его прячут кто как умеет, потому что иначе все кончится, как в настоящей жизни. Это же только в кино взмах ножа быстр, алая кровь с него кропит красивым пунктиром стену и потолок, а когда камера наезжает на клиента - у него уже и глаза закатились. В жизни не так, в жизни быстро только начало, неосторожное слово, непогашенный вовремя взгляд - а потом тянутся, тянутся годы и годы вывернутых суставов и плохих нервных снов. Поэтому все и прячут настроение как умеют, уткнувшись в чтение и разглядывание картинок, и я тоже. Вообще вся эта сетевая жизнь - спасение какое-то: увидел в ленте фотографию знакомой, которая интерьерами торгует, ну, такую, красивая молодая женщина принимает позу на рогатом диване над уходящим в сияющую даль ламинатом, и мысленно тут же подпись под ней написал: "Гну брови из материала заказчика. +7(926)..., Кристина", - и полегше стало. Правда, сразу начал жалеть, что - нельзя, нельзя, не стоит, ну зачем. Не факт, кстати, что удержусь.

Ходил в лес делать зарядку, пребольно ударился последней целой ногой об заснеженную железную трубу и хромаю теперь на обе проподии, но по-разному. В процессе покорения сугробов для полноты образа мне, кажется, не хватает теперь только сизого дизельного выхлопа - но встречные прохожие и так высоко подпрыгивают и втыкаются в снег навроде мышкующих лис, отчего путь мой усеян кусками наста, нецензурной бранью и живыми скульптурами, как биеналле какое-нибудь.
Прихромал на работу, а у нас тут в соседнем цеху гуманисты обнаружились - защитники, маму их лошадь пополам, прав дворников. "Они же - говорят - все-таки что-то делают, нельзя говорить, что они не делают ничего". Зашел к ним, гидроцилиндр на правой ноге воет и гонит масло, шарнир левой ритмично вздыхает при каждом шаге, по ковру черный масляный след тянется. "Ваших, - говорю - дворников надо просто в трусах и майках на улицу гнать, чтобы у них другого способа согреться не было, кроме как ритмично хуярить снег. Перестал - замерз!" - и стою. Рассчитывал, что гуманисты меня добьют, но пришлось восвояси ползти недобиту. Смотрю теперь на разводы на ковре и жду уборщицы, как избавления.
Самое, конечно, страшное - это "ходил в лес делать зарядку". Мне стоило некоторого труда в этом признаться.

он говорит: понимаешь я просто жить перестал,
раньше я был кисель, а теперь кристалл,
а она говорит - слышь, кристалл, в недалеком былом кисель,
чот ты меня устал,
двигал бы ты отсель.
ну я и пошел. а чего, уходить хорошо -
лучше ж чем хмурым ставиться, нюхать порошок
или сидеть вон как эти -
делает жест рукой:
трое над кружками пива,
театр теней.
старый смешной дурак,
такой такой.
лучше бы пил.
ну или вернулся к ней.
а другая она говорит: такие дела,
знаешь, я бы наверное родила.
мне неразборчиво лет,
выплатила квартиру,
научилась выигрывать во всякой игре с нулевой
и отрицательной даже суммой. хочется, правда, поездить еще по миру -
и решительно непонятно, от кого.
а та она говорит: - да ну его, заебал.
не, ну я с тобой еще не обсуждала личную жизнь.
- он знаешь как говорит - раньше я был кристалл,
а теперь, говорит, кисель.
тоже мне мужик.
а он говорит: да, это мой рентген -
это моя персональная карцинома,
знаешь, я с ней почти не выхожу из дома
и чот немного устал от этих стен.
будто при этом отталкивает что-то от груди.
говорит, запасся у дилера - можно пересидеть войну.
говорит, - полежу, а ты иди,
ну.
а я говорю:
отче наш, говорю, иже еси на небесех -
голосом жалобным, как говорят с нераскрывшимся парашютом,
- господи, говорю уеби их всех, полюби их всех,
дай мне отдохнуть
хоть три минуты.
а он говорит:
- вот и раньше ты был кисель, и теперь кисель.
хлопает дверь.
он раньше-то не был психом.
посередине двора старая карусель
кружит меня три минуты
тихо-тихо.

Курили тут с Вовой на работе. Он мне завидует все - говорит, в моем цеху девки красивее. Оно правда, конечно - он же рядом сидит, от его хлорпикринового до моего пироксилинового цеху даже пьяным ползти не устанешь. Но я не люблю, когда так говорят, и утешаю его, что ему просто его девки примелькались, а так - вон, Лиза, например.
На словах про Лизу он вынужден кивнуть, на Лизину юбку к нам на завод как-то тепловоз с рельс свернул, хоть у него и руля нет. А я закрепляю успех:
- Толку, - говорю, - с них, с красивых-то. Слушай, на днях - уже часа два как замес начали, а троих нет.
- Поубивал бы.
- Ну я, - говорю, - шлю им веерную эсэмэску.
- Веерную?
- Ну, на список отсутствующих, чтобы не писать отдельно.
Вова строго качает головой, явно осуждая такой подход к нашему цветнику.
- "КОТЯТА", - пишу я, - "ВЫ ГДЕ?"
- Котята? - говорит Володя.
- Угу.
- И?
- И! Ну, котята докладывают, что мы, мол, уже ПОЧТИ ТУТ.
- И не появляются? - понимающе спрашивает Вова, но не угадывает.
- И появляются! Обижаешь. В замес, - говорю, - включаются. Кто с ведром хлорноватистой кислоты бежит, кто с азидом свинца на лопате. Ну, как обычно. Я забыл даже, что они опоздали-то, сижу, пробую, чего получается - то ли глинозему много, то ли азотной мало, и цвет какой-то не такой. И тут возникает у меня на пороге делегация. Все, кто вовремя в тот день пришел. Все. Пироксилин почти готовый бросили и стоят в дверях - и так смотрят, что мне холодно стало и ладони вспотели.
- Говорят - мы пошли, пусть опоздавшие работают? - снова не угадывает Володя.
- Щас-то. Говорят: А МЫ, ЗНАЧИТ, НЕ КОТЯТА?!
Вова вздрагивает и сочувственно качает головой.
- Мда. - в конце концов выговаривает он. - И как ты?
- Врал и каялся.
- Котята, - вздыхает он, мысленно глядя на доску почета моего цеха. - ШРЕДИНГЕРА ОНИ У ТЕБЯ КОТЯТА.
Его хлорпикрин опять кажется ему спокойнее моего пироксилина.
А и правда - думаю я, пока мы идем вдоль ящиков с готовой продукцией. То ли есть, то ли нет. И где сейчас каждый по отдельности, еще никогда не скажешь, так что они еще и Гейзенберга котята.
А песни про "как поеду я в деревню, погляжу да на котят - уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят", которую я пою по утрам, собираясь на работу, внутрь себя, в интернетах не найдешь теперь, поэтому без музыки сегодня.
Такая жаль.