Yellow Rat`s Place

Я не пойду домой к подруге
И в питер с ней на пару дней -
Работа ждет, мне от натуги
И день и ночь синеть на ней

Пусть обнимает ночь за плечи
Пускай рука скользнет в штаны
Мои мартеновские печи
И день и ночь гореть должны.

Но выйдет срок, я сердцем чую
И скажут в кадрах - забери
Свою ты книжку трудовую
С последней записью внутри

Вертушкой лязгнет проходная
Как в подворотне нож в поддых
Твоя-то каторга родная
Предпочитает молодых

Огни горят, в столовке ужин
На склоне трудового дня
Я подожгу завод снаружи,
Раз не пускают внутрь меня

Ты жди-пожди еще, подруга,
Опять разлука впереди,
Тоска, цинга, конвой и вьюга
И белый номер на груди

Пусть зеки втянут шеи в плечи -
А мне тепло, внутри меня
Горят мартеновские печи
И лик мой светел от огня

вышли они из подвала
щурясь на белый свет -
старый горбатый карлик
и мальчик двенадцати лет,
двое в одном человеке,
как будто в одной могиле,
без имени без фамилии
забытой на солнцепеке.
шагали забытым городом,
дворы заливало весной
и прошлое было коротко
и таяло смутным сном.
восторгом кружило голову
по краешку тошноты,
может быть и от голода,
от вывески «продукты»,
от радуги в западном небе,
согнувшей простор в дугу.
старик все думал о хлебе.
мальчик - что убегу.
только себя бы выдернуть.
как мерзко рука дрожит.
и знали, что карлик выдержит.
мальчик не убежит

Отчего так бывает - семь железных башмаков истоптав,
семь реторт ядовитых опростав или расколотив,
ровно в день, когда ты отыскиваешь состав,
способный тебя во что-нибудь превратить -
во что-нибудь стоящее, стоящее в пиджаке на причале,
и чтобы чайки над головой кричали,
в пиджаке за четыре тысячи евро
не последних причем, не первых -
короче, ровно в день, когда ты, буратино, находишь ключик
золотой, конечно - да хоть и стальной, неважно -
но от двери, за которой точно станет лучше -
и стремишься к ней решительно и отважно,
ты встречаешь соседку с мусорным ведром.
Или бабу из магазина, что за углом, знакомую на лицо.
Или скажем таксиста (поделом дураку наука, поделом),
Рыбаки еще тоже бывают. Короче, обычно из простецов.
И она - или он - почему это так, я в душе не ебу -
говорит тебе голосом как бы какого-то пророка,
говорит тебе что-то, и ты вдруг слышишь в этом судьбу,
безо всякого для себя смысла, выигрыша и прока.
Говорит - не ходи туда - и ты туда не идешь.
Говорит - да это хуйня, и ключ оказывается не золотым, а золоченым вроде.
Пароход покидает причал. Причал заливает дождь.
Внимательные менты встают в проходе.
И потом ты полжизни думаешь - откуда их принесло -
С ледобуром сизым цветом схожего любителя подледного лова,
бабу эту, доктора, надо же, как назло,
только же, только что же поперло и повезло,
ничего же не предвещало такого.
Был же, был же ключик в руках,
Знал же, знал, где на стене нарисован очаг,
Ждали - поначалу в иностранного дела духах,
Потом еще недолго в слезах.
И не можешь понять - отчего тебя так проглючило,
будто вдруг провалился из реальности в сказку
машинально крутишь в пальцах ключ и
двадцать лет вращаешь в пальцах ключ и
Ключ, блядь.
Связку.

На корабле из ногтей мертвецов
радиостанция - чистый стимпанк -
панель, будто медного болвана лицо,
корпус, клепаный как старинный танк,
и когда у меня возникает внутри тоска -
это катоды греются в радиолампах,
это шкалой освещается сплетенная из ногтей мертвецов доска
столешницы, это радист корабля встает на вахту.
Костлявая его рука тянется к ключу,
морзянка прокалывает, как дрожь пробирает эфир,
остается только твердить не хочу не хочу не хочу
не оставляя в этой цепочке дыр,
потому что снаружи морзянка кричит =приходи на берег=
=в Гавр хоть, хоть в Мурманск, хоть в Поти=
=где ты где ты ты ты наша потеря=
=нам нужны твои ногти=
не хочу не хочу не хочу не хочу не хочу
да ты тоже не хочешь
иногда я во сне кричу

В самой цифровой налоговой мира - и не ржите, это правда так, хотя и из говна и палок - сказали: в другой день приходите, у нас база лежит.
Шли, несолоно хлебавшие, к своим машинам с владельцем черного, как рояль, Бентли, чвякая ботинками по раскисшей земле, и рассуждали в том духе, что бывают обстоятельства непреодолимой силы, и преодолеть их нельзя, и нервы тратить тут совершенно незачем, блядь. И руки наши сжимались в кулаки.
Теперь читаю толкование ветхого завета доисторическим библеистом Лопухиным, очень мне его советовал один тут прислужник князя тьмы, и думаю о том, что все стало вокруг парадоксальным. И как-то это даже нормально, и если вдруг встретится в жизни ситуация без внутреннего парадокса, так это даже как-то и подозрительно теперь.
То есть кабы кто другой присоветовал - зачем я стал читать. А так - ничего: читаю - и интересно. "По вопросу о знаке, положенном Богом на Каина для того, чтобы его не убили по неведению, в экзегетической литературе царит полное разнообразие мнений и в громадном большинстве неудовлетворительных", пишет автор, например.
Удивительно ли, что с работой баз данных происходит примерно та же хуйня.

Сколько раз замечал, а все удивляюсь - физическая (а впрочем, и душевная) боль и счастье невероятно упрощают общение с людьми, либерте, эгалите, фратерните вот это все. То есть все сложности коммуникативные - они от страхов, мелких настолько, что сломанный палец перевешивает их все. Ну смешно же.
То есть когда тебе нужно произнести речь на автобусной остановке, просто представляешь себе, что тебя только что пырнули ножом в подворотне, а ты, шатаясь, вышел к людям - и говори, что хочешь.
Счастье почему-то симулировать сложнее, многие для этого пьют.

Говорили, учили - преломляется только свет, тьма не может, говорили, преломиться, потому что коротко если, тьма - то, чего нет,
не пересекай, предупреждали, границы. Я присматривался к ним - ощущение было, что где-то врут, я смотрел - то один, то другой подкрадется к краю света, вытащит откуда-то длиннющий прут - и зацепит, и тащит, и катит к себе с той стороны то то, то это. Но добытое ими портилось на свету, и самих их портило как-то отвратительно, я же помню того и ту и еще вон ту - да, с неровно пришитым лицом - она была охуительная.
Ну, короче, они ошибались - расползается только тьма, проступает пятнами, в шагрень собирает кожу, до поры в ее складках прячется сама, а потом вдруг говорят - да все ж написано на роже.
Я, короче, изладил фонарь и с ним везде хожу. Пересохшие удочки жалобно хрупают под ногами, на песчаную горку ползет упорный безмозглый жук,
жалко только, что все реже нахожу,
с кем поднять в фонаре стекло и смотреть на пламя.
Говорили, учили - преломляется только свет.
Вот и нет.
Только люди.
Посиди. Но потом отвернись, не смотри, что будет,
Когда масло и в этой лампе сойдет на нет.

Лабораторный журнал, год неразборчив, лето: «...Шрам на лице делает тебя понятнее людям, как и любая радикальная внешность. Это - скорее, ошибка людей, но про них не будем. Всякую радикальную внешность надо уметь носить, и понимать это надо заранее - ой ли, если потом захочется откосить, сбритые брови не вырастишь спазмом воли.
Думал, что окружил себя кольцом пустоты. Нет, оказалось, вышел на свет чуть-чуть. Люди подходят без страха, говорят - «рыжий», «ты». Говорят - «прикольно, я тоже так хочу».
Учусь улыбаться, разговаривая с незнакомцами. Привыкаю, что запоминают с первого взгляда. Вышеупомянутый круг пустоты почти заполнился».
Позже дописано: «Не тем, кем надо.
Впрочем, и глупо бы было надеяться на иное, вырядился сатаной - подставляй копыто, умные тоже якшаются с сатаною».
Позже, чернила другие - «не оставляй попыток».

Зашел на работе на кухню кофе налить, сыплю в чашку сухие чешуйки коричневые и думаю: что-то мне подсыпают в него, чтобы мысли в голове путались. А потом думаю: неделю назад так же было: зашел на кухню кофе налить, сыплю и думаю: что-то мне в него подсыпают - чтобы мысли путались в голове, чтобы вчерашнего дня не помнить и завтрашнего не заметить. Тут мысли как вагон с сортировочной горки, когда стрелка перескакивает с одного пути на другой - передняя тележка направо, задняя налево, скрежет, ступор, загогулина! Загогулина, Коля, вот и да. Вагон поперек, над путями лай репродукторов, злой свет прожекторов, маневровый тепловоз на второй путь-уть-уть а дальше и не разберешь, какофония, и такое лето в тенях вдоль пакгаузов, и семафоры все на красный, и такое одиночество от красных этих огней и смолкшего лязга и грохота, и такое небо сиреневое сверху над этим всем. Так расплылся, что и не додумал до конца, уполз в логово, клубящейся смесью черной бурды и молока хлюпая на ходу, шею по-жирафьи вытягивая, чтобы не пролить. Постоит теперь вагон враскоряку, пошелестит полынь до следующего раза на межпутьях, ну да значит так: чего с разбегу не додумаешь, к тому воротишься. Нота, значит, бене: что-то подсыпают мне в кофе, чтобы мысли путались, оттого и вагон на путях боком и раком, а чего с разбегу не додумаешь, к тому воротишься, с третьего, значит, раза осилим, Коля, загогулину. Фонарь повесь ему на жопу, чтобы не въехал кто. Да откуда ж мне знать, где у него теперь жопа? Два повесь.

*господин санитарный врач передал по радио, что он больше не господин санитарный врач и не хочет тратить последние аккумуляторы на бессмысленный список успехов и неудач -
то, что мы все лечили, вообще, он сказал, не болезнь, а нелепое стечение обстоятельств и еще - нелюбопытство и лень, увлеченность собой, невзрослость и невнимательность. Сделать с этим, сказал, ничего не выйдет - как нельзя осознать нелепость за другого, звук такой был, как будто волки выли - передача прервалась на полуслове, и в эфире рассыпался будто порошок, а потом опять продолжилась, ясней: человеку, которому плохо, бессмысленно делать хорошо - ему плохо не просто так, а чтоб умнел.
Люди, хрипнуло радио, вообще таковы, каковы - и никаковы более, а может, повторяющиеся "каковы" в степь вколачивали удаляющиеся подковы.