По утрам мы читали газеты. Садились за огромный стол, вооружались маркерами - и читали. Газет тридцать надо было изучить до обеда на предмет извлечения пользы, и была у нас на печатную прессу стойкая аллергия, а в туалете под лесенкой спрятано было специально принесенное мыло - руки читателей к обеду становились черными, как души журналистов, а у вашего покорного слуги ко всему прочему черным становился еще и нос, и лоб - такой уж я персонаж, прочитанное переживаю в лицах.
У нас редко возникали ссоры - хотя Прохор цитировал в мой адрес Довлатова страницами, особенно те места, где "Да ты же дикий, ты вчера с вилами на радиоточку бросался" и "кунгуру знаешь? Такая, с гаманцом на пузе" - выговор у него был типично московский, он говорил - "дикой", а я отвечал ему в том духе, что "экой ты, Проша, жердь вымахал, трудно быть большим, да? Особенно когда не везде?", звал его "самой гремучей змеей пустыни Мохейв" и обещал разбить нос, забывая что он боксер, но всё это было мирно, и дрались мы только из-за газеты "Мегаполис-Экспресс", потому что это наслаждение. Газету "Мегаполис" мы читали вслух, когда вокруг собирались поклонницы - они приносили нам кофе из бара и слушали леденящие кровь истории под заглавиями вроде "Беременна от огурца" или "Школьники изнасиловали льва".
Прохор вообще был красивый, хоть и косил слегка на один глаз, когда уставал - впрочем, Н*. мне потом призналась, что это придавало ему какой-то особенный шарм, и я провел пару вечеров перед зеркалом, упражняясь в смотрении вбок, но ничего не вышло. Н*. я так и не понравился.
Впрочем, не так чтобы совсем ничего из этого не вышло - я здорово научился делать лицо мальчика-дебила, так убедительно, что когда однажды в конторе по задумчивости вызвал на физиономию несложную эту мимическую конструкцию, коллега, девочка из старинной актерской семьи, спросила участливо:
- Жолтый, с тобой все в порядке? - и после того как я повернулся к ней с перекошенной улыбкой целеустремленного паралитика, долго гладила мою бедную голову, прижав ее к своей юной - но тем не менее великолепной - груди, приговаривая:
- Надо отдыхать, ты же так совсем заработаешься.
И я отдыхал.
Да, еще Прохор был года на три меня старше, и на этом основании трогал большую часть девочек на работе первым - чему я страшно завидовал, пока мне не выдали в подчинение отдел из двух десятков студенток. Этого он пережить не мог и, переступая через гордость, заходил потрындеть, откинув пижонскую свою челку и прилизав брови. А я злорадствовал:
- Старый ты пень. Ну что ты ходишь? Утешить тебя могу только тем, что в смерти ты не будешь одинок.
Он поднимал бровь вопросительно, а я договаривал:
- Я буду приходить плюнуть на твою могилку.
Он отвечал - мол, не говори гоп.
А я заедался - буду, мол, говорить, хочу говорить - и говорю!
Потом приключились какие-то новогодние танцы, выпито было ну слишком много, и самая красивая из моих девочек подошла ко мне в полумраке, взяла за руку и нарочито грубовато, севшим голосом, сказала:
- Начальник, потанцуй со мной.
У нее были огромные серые глаза, матовая кожа, она была абсолютно, классически красива.
А я растерялся и спросил просто:
- Может, сразу лучше целоваться, м?
И когда я через пару месяцев пришел в сознание, оказалось, что Проха покинул нашу юдоль скорби, найдя себе зарплату побольше и место, где газет не нужно было читать совсем.
Потом прошло лет шесть.
А на днях я встретил его в винном - в привычной грубой кожаной куртке, с той же челкой, он стоял в очереди к кассе, сжимая за горло 0.7 Катти Сарк, будто как прежде красивый - и я долго думал - сначала о том, стоит ли к нему подходить, а потом - почему я к нему не подошел.
Нет, ну кого из нас красят годы? Разве что сам я крепчаю день ото дня - ну так это мне просто повезло. А в прохоровой шевелюре, да - половины волос недоставало к моменту нашей встречи, но это ж бывает. Разве это повод не хлопнуть по спине и не спросить: что, сыплется песочек, старый ты хрен?
Беда была в другом.
То ли потому, что никто на него не смотрел, то ли с устатку - но выражение лица его было выражением лица постаревшего мальчика-дебила. Невыносимая сила тяжести оттянула книзу челюсть, щеки, перекосила губы, безразличные глаза смотрели тухло из-под усталых коричневых век, и прежние искры вспыхивали в них только при виде бутылок и денег, да и то как-то вяло. И еще - он улыбался этим лицом, улыбался. Улыбался девочке-кассирше, она в нашем винном работает-то с неделю всего, пунцовая еще такая, ммм. Он улыбался ей - улыбкой целеустремленного паралитика, и я не стал хлопать его по спине.
Я шел переулком, глядя в сиреневое небо и в путаницу веток и проводов над горбатым асфальтом, я нес в руке литр Джеймисона, купленный в подарок, и чувствовал себя мерзко.
Так мерзко, будто я только что плюнул на могилу старого знакомца.
Я шел и думал: "Господи боженька, если ты есть на свете, сделай так, чтобы лучше она еще триста раз подошла ко мне и сказала: начальник, потанцуй со мной? А вот этого, про мальчика-дебила - больше, пожалуйста, не надо, а?" А густое, насыщенное небо смотрело на меня сквозь ветки тополя, сквозь паутину проводов и антенн - и молчало.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}