
У меня в детстве тоже был мертвый воробей.
Я принес его в варежке с улицы - немного виноватый первоклассник, после школы поигравший немного в прятки на углу собственного дома. (Кон был - железная табличка "кабель", пристреленная двумя дюбелями к стене панельной хрущевской пятиэтажки; по ней надо было ебашить, когда кого-то застукал - и к ней надо было прижиматься лбом ушанки, выкрикивая "девятнадцать, двадцать, я - иду - искать!". Особый соблазн - лизнуть ее в тридцатиградусный мороз - не удалось преодолеть никому из нашей компании. Не удавалось - из года в год).
Потом мы играли в котловане в войнушку, снег набился в рукава и прижимаясь к тонким детским венам на запястьях, вызывал боль, от которой небо наливалось вдруг космической чернотой, а поле зрения сужалось до светлого пятна непосредственно перед глазами - вот где я видел ваш инстаграм! - и вплывавшие в это пятно предметы увеличивались неправдоподобно и выглядели значительно и непонятно. Надо было замереть, дожидаясь, пока полупрозрачный уже ледяной кусок стечет водой в рукав - и через полминуты боль отпускала, а небо вновь становилось синим. Судя по сосредоточенной тишине за соседним сугробом, где прятался друг Лешка и фашисты, там занимались тем же - ждали, пока отпустит.
Воробей лежал у подъезда, с той стороны, где мусоропровод, и был почти новым. Замерз, наверное. Перья смешно шуршали в варежке - так запихивается в карман свернутый журнал, когда упругость каждой странички отдельна, но все их объединяет общая форма.
Дома воробей был спрятан в батарею на кухне, а застукавшему меня брату пришлось пообещать, что воробей будет наш общий друг, когда отогреется. Мы очень старались не мусолить его - но мертвая птичка все равно растаяла и стала какой-то поношенной и вялой. Цепкие коготки бессмысленно сжатых кулачков, неуместно торчащие ноги и мутная пленка глаз. Мама спросила:
- Что там у вас?
Мы сказали ничего, варежки сушим.
Мама сказала:
- Ты зачем это домой принес?
Я спросил, что "это". Я пообещал, что он отогреется и улетит (но внутри себя подумал - он будет к нам возвращаться!). Я сказал "нет, не мертвый". Я сказал "он не выберется из мусоропровода!" и еще сказал не пойду.
Мама сказала идиот. Мама сказала блохи. Мама сказала болезни. Мне было пофиг, но мама сказала "трупный яд" и заворожила меня. Я гулко хлопнул ковшом мусоропровода, слезы текли по лицу, а воробей был надежно спрятан в подъездной батарее. Надлежало доплакать и как следует подумать, кого отравить трупным ядом. Кандидаты - были. Школа все-таки.
Мама вынула будущий трупный яд из батареи в подъезде. Бросить его в мусоропровод и уже по-настоящему гулко грохнуть крышкой пришлось мне. По цементной трубе вниз распространился легкий летящий шорох.
"Он улетел" - соврал себе я. Я знал, что вру, слезы душили меня, но так было легче.